Актриса Яна Сигида, сыграв роль императрицы в спектакле «Венера и Адонис», или Три любви Екатерины II», продолжила сотрудничество с Российско-Немецким Домом и в данный момент вместе с музеологом Татьяной Батяевой и актером Павлом Поляковым работает над новым проектом – «Непростая история: Екатерина II и Григорий Потёмкин». В интервью газете «Sibirische Zeitung plus» Яна рассказала, почему, будучи востребованной актрисой, она ушла из репертуарного театра, и чем её заинтересовали проекты Российско-Немецкого Дома.
– Знаете, после 30 лет пришло время, когда мне стали интересны смыслы, стал интересен театр людей – актерская природа человека, и то, как она проявляется в разные моменты жизни.
Я съездила в Москву на лабораторию от фестиваля «Золотая маска», где за две недели получила крутейший опыт в этом направлении. И по возвращении мы с Ольгой Стволовой, руководителем студии «Особенный ТИП», поставили спектакль «Вечно молодые, вечно Ча-ча-ча», актёрами в котором были обычные люди 55+: наши родители, просто посторонние.
Это была такая удивительная трогательная история, работая над которой, я вдруг поняла, что в каждом человеке вижу вот эту природу актерскую, игровую, особенно в женщинах – природа наградила нас широким эмоциональным спектром.
И ещё я поняла, что театр нужен каждому человеку. Не для того, чтобы выходить на сцену, играть спектакль, а для проявления и раскрытия своей природы. Потому что, когда мы забываем в себе вот этого маленького внутреннего ребёнка, который как раз и позволяет классно играть актёрам, мы перестаём быть собою, перестаём быть искренними.
Почему бы, например, идя по парку, слыша классную, заводную музыку, не начать танцевать? Если тебе хочется этого, если эмоционально это тебя задевает? Танцевать не для того, чтобы эпатировать публику, а просто потому, что душа просит.
Большинству моих близких, знакомых стало бы неловко за такое моё проявление. Они объяснили бы это тем, что я – актриса. Но я хочу и могу это делать. Конечно, актерская профессия меня ещё больше раскрепостила, но в целом, у меня изначально была такая природа. Иначе я бы не пошла в театральный. То есть это было ещё в детстве, в школе, где мне всё время хотелось петь, и это тоже воспринималось как нестандартное проявление.
А мне непонятно, почему агрессировать и драться друг с другом, к примеру, мы можем, и у нас есть на это право, а вот проявиться с точки зрения какого-то естества, какого-то ребячества – плохо.
И поэтому я даю людям инструменты, с помощью которых они как раз и могут выпустить на волю своего внутреннего ребёнка – проявиться.
– Инклюзивный театр – тоже поиск искренности?
– Вы знаете, у меня случилась влюблённость в ребят с ментальными особенностями. Меня буквально потрясает то, как они неожиданно могут признаться в любви, когда ничего как бы не располагает к откровенности. И вдруг этот ребёнок, подросток, человек, он к тебе льнёт, и он что-то такое вот нежное тебе говорит. Называет тебя «цветочком» или «солнышком». Просто потому, кстати, что ему этого захотелось. И эта нежность всуе поражает в самое сердце. Никакой репертуарный театр после этого, конечно, рядом не стоял, потому что я вдруг обрела смыслы, поняла, для чего я выхожу на сцену.
– Но вы собрались вместе, поставили спектакль, а что дальше? Будет ли у этого театра какое-то развитие?
– В силу того, что я ушла в декрет два года назад, я прервала эту деятельность. Хотя сегодня я как раз встречаюсь с ребятами, и завтра – инклюзивный проект. Но это как бы такая разовая встреча. Мы соберемся завтра, создадим событие, а потом снова разойдёмся. И встретимся опять в мае, в июне.
И вы понимаете, какая штука: я не могу, как Бог, отвечать за судьбу каждого, но я могу дать этим ребятам то, что у меня есть сегодня, сейчас, завтра, вот на эту минуту, на этом мероприятии. И я им это отдам, я их вдохновлю. По крайней мере неделю, не знаю, месяц, они будут порхать, сиять и чувствовать счастье. А мне кажется, что жизнь-то и строится из таких вот мелочей, таких встреч.
У меня, конечно, есть вот этот перфекционизм – мне хотелось бы довести каждого куда-то, до какой-то заветной черты, но, к сожалению, у меня нет такой возможности. Вот появился ребёнок, и я ему сейчас очень сильно нужна. В силу своих возможностей я уделяю ребятам внимание, но я видела, какие случаются результаты. Когда человек, например, с аутизмом и целым букетом различных особенностей не мог преодолеть себя, чтобы просто зайти в другую комнату, в аудиторию, в которой есть зрители, а потом он научился выходить на сцену и говорить в микрофон. Понятно, что это не так звучит, как мы можем с вами говорить, но для него это огромный скачок. И когда я это видела, видела, как ребята меняются, мне это придавало столько сил. Мне неважно было, станем мы звёздами, поедем мы на фестиваль или ещё что-то, я просто была счастлива в процессе. Я очень люблю ребят. Мы с кем-то пересекаемся, общаемся, и каждый раз это просто Встреча! Я так никогда не встречаюсь со своими друзьями.
– А как же репертуарный театр? Не планируете вернуться?
– Пока нет, потому что та свобода, тот покой и умиротворение, которые я ощутила за границами театра, настолько сладки, что взять и отказаться от них я пока не готова. Ведь каждый режиссёр – творец со своими особенностями. И каждый режиссёр настолько ревностно держится за свой продукт, что не дай Бог ты возымеешь своё мнение или как-то проявишься на стороне. В общем, это может очень сильно ранить больших художников. И я поняла, что я не могу уже так жить, то есть до 30 лет я могла смиряться, служить, быть в подчинении, а дальше всё чаще возникали вопросы: тварь ли я дрожащая или право имею?
А инклюзивный театр позволяет быть и проводником, и артисткой, потому что я всё делаю в своих спектаклях вместе с ребятами, и быть режиссером, который это всё собирает, превращает в какое-то действие.
– Зрители, которые приходят на спектакли инклюзивного театра, насколько они готовы к тому, что это – довольно трудная духовная и душевная работа?
– Я помню, на первом инклюзивном спектакле у нас было 200 человек зрителей. Я просто поворачиваюсь в какой-то момент в зрительный зал и понимаю, что у нас идёт спектакль. То есть мы вот так вот на эйфории, в каком-то кураже собирали вот это всё дело. Потом раз – и зрители уже сидят.
И вот один мужчина узнал о спектакле через какую-то знакомую, пришел. И он сказал: «Вот мы шли с женой, спорили про ипотеку, ругались, а потом сидим на спектакле и вдруг обнулились. Вышли и так стало стыдно за эти разговоры, ссоры».
Понимаете, да, вот это как бы зритель такой первичный, который понимает через сострадание, что каждый момент твоей жизни, всё, что у тебя есть, имеет совершенно другую ценность.
Следующий зритель уже включён вот в эту всю историю, он уже понимает и видит дальше физических особенностей ребят. Он слышит, как они могут мыслить.
– Яна, если не актриса, то кто?
– Я сейчас активно занимаюсь педагогикой со взрослыми людьми, работаю как тренер голосовых практик, потому что это тоже сфера, которая меня накрывает с головой, я могу об этом говорить бесконечно. Тема голоса. Тема твоей проявленности через звучание.
Мне очень интересно наблюдать изменения в людях, когда я им предлагаю инструменты, они берут и потом просто на глазах меняются через звук, через голос. Они меняются с точки зрения своего включения в жизнь. Они начинают по-другому себя идентифицировать в этой жизни, они вдруг вспоминают про свои желания, расправляют плечи, и это мне настолько ценно.
Ведь, по сути, артист – это прежде всего голос. Как часто вы слышите какие-то особенные тембры? Сегодня тембры не останавливают, потому что никто не понимает, что такое мой тембр голоса, потому что особо этим никто не заморачивается. Все думают, что в театре формой надо брать, каким-то решением нестандартным, но на самом деле сегодня, как и всегда, голос имеет колоссальное значение. Голос оказывает огромное влияние на человека. Голосом можно успокоить, голосом можно напитать, голосом можно разрушить, голосом можно отстоять своё… и в общем мне очень интересна эта тема, и сейчас я занимаюсь ею. Моя природа актерская, мой потенциал очень здорово в этом реализуется, я горю этим, у меня искрятся глаза.
– Чем вас заинтересовали проекты Российско-Немецкого Дома «Венера и Адонис» и «Непростая история: Екатерина II и Григорий Потёмкин»?
– Мы давно разговаривали с Татьяной Анатольевной Батяевой, я записывала письма Екатерины, но потом случилась пандемия, всё как-то отложилось. Однако образ Екатерины уже проник в моё подсознание, потому что когда я записывала письма, я подумала: «Боже мой, оказывается она такая Женщина, она так чувствует – Екатерина Великая!».
Понимаете, я с политикой вообще на разных полюсах, и мне всегда кажется, что такая женщина – женщина-достигатор, женщина с ясным сознанием, целеустремлённая, умная – это всегда как бы совершенно не соединяется с чувственной природой.
– Екатерина II очень противоречивая личность: она понимает необходимость отмены крепостного права, но при этом заявляет о полном повиновении крестьян помещикам, покровительствует свободомыслию, но окружает себя льстецами и подхалимами, заботится о процветании страны и вгоняет её в долги. Эта её двойственность помогала или мешала вам понять Екатерину?
– Благодаря Татьяне Анатольевне, которая напитывала меня материалами, очень много рассказывала про путь Екатерины, я очень сильно погрузилась в какую-то её душевную организацию. Потому что мне на сегодняшний день очень важно, как человек чувствует, как он через эти чувства действует, что там, какой мир скрывается за вот этой всей оболочкой.
– И как по-вашему: люди XVIII века и наши современники чувствуют и любят одинаково?
– Вот знаете, когда эти письма ко мне пришли, я стала читать, озвучивать их, и вдруг испугалась, потому что очень многие фразы как будто бы про меня, и это так удивительно, вот такое попадание: я читаю её слова, а у меня слёзы к горлу подходят – вот настолько все близко.
И было ощущение, что её образ где-то с нами рядом и он вдохновляет наш спектакль.И меня это потрясло – между нами такое расстояние, такое количество времени, а я могу прочувствовать то, что чувствовала она. Вот это для меня стало большим открытием. И удивлением, конечно. Потому что ну как в себе сочетать такую строгость и мощь с вот этой чувственной природой, богатой чувственной природой. Это для меня секрет. Я так не умею. Я либо чувствую, либо думаю.
– Но вам приходится воплощаться в Екатерину. Надевать на себя этот образ. В какой момент вы из Яны – мамы, домохозяйки, становитесь Яной – Екатериной?
– Но вы знаете, долгое же время мы находились в процессе репетиций. То есть вот я смотрела ролики, читала информацию, и всё это вбирала. И на какое-то время ребёнок пострадал, рядом была уже не мама, а Екатерина Великая.
– То есть на ужин был борщ от Екатерины?
– Ну да! И так было всегда: я встаю утром, и если я сегодня, например, играю служанку Дуняшу, я одеваюсь, чувствую и двигаюсь, как служанка. Я ещё до спектакля веду себя, как моя героиня, в соответствии с тем, какая у неё пластика, как она чувствует, насколько я могу быть какой-то благородной девой, неблагородной.
Я часто одевалась цвет в цвет. Вот, например, костюм у меня сегодня желтый, и желтые какие-то элементы присутствуют в моей одежде. Это происходит подсознательно. И так же с Екатериной. Процесс репетиции настолько увлёк, что я уже мало выходила из образа, я уже пребывала всё время в этом состоянии. То есть вышла на сцену, текст добавила – и всё.
– Яна, у вас столько проектов, семья, ребёнок, близкие – где берутся время и силы на всё это?
– На самом деле мне кажется, что я мало чего успеваю. Но мне кажется, что каждый человек действует в соответствии со своей энергетической природой. Какой резервуар там есть, так ты и делаешь, конечно, энергию можно увеличивать за счёт каких-то специальных упражнений (практик), но в целом – от природы не убежишь.
Я с детства имела тысячу и один кружок, причем я туда ходила не потому, что меня туда родители затолкнули, как было принято, а потому что я вытребовала ходить туда: выжигание по ткани, мягкая игрушка, спортивная секция, футбол, лыжи, акробатика, аэробика, музыкальная школа. В музыкальной школе на всех специальностях себя попробовала: фортепиано, аккордеон, хоровое пение, ансамбль, дирижирование, народные инструменты, духовые. В общем, всегда меня было много.
– И вы с детства хотели стать актрисой или были другие мечты?
– Я хотела стать модельером, следователем, но больше всего, у меня даже рисунок есть, в 5-ом или в 6-ом классе мы рисовали профессию мечты, и я нарисовала себя на сцене с аккордеоном возле микрофона. Ну и, собственно, я к этому иду.
Сейчас мне интересно с помощью голоса проявляться, с помощью текста, поэтому опять же меня очень увлекла работа над Екатериной, потому что было очень много сложного текста. И это прямо, знаете, меня зажигает, мне очень хочется это адаптировать, присвоить, понять, как с этим работать, как вообще распределиться на все эти фразы и сделать их своими, и это вызывает во мне мощный такой интерес.
– Актриса – это трудная судьба или приятный труд?
– Многие думают, что это такая романтичная лёгкая профессия. Но актриса – это большой труд, очень большой труд, и нужно быть одержимым профессией, чтобы дойти до конца.
Я в какой-то момент чётко ощутила, что хочу быть счастливой. В момент, когда я испытывала очередное нашествие на свою тонкую душевную организацию режиссера, у меня внутри прозвучало: «Всё, карма отработана». Вот так, понимаете, да. Всё! Коробочка переполнена. И я ушла. Да. И до сих пор ни о чём не жалею, потому что интересных встреч, интересных проектов не становится меньше Я не перестаю творить.
Одна моя коллега сразу же отметила: «Она перестала быть актрисой». А мне смешно это слышать. Я перестала быть актрисой этого театра. А перестать быть актрисой по природе своей я не могу. И даже если моё актерство будет заключаться в том, что я играю со своим ребёнком, что я пою ему колыбельную, да так, что он смотрит на меня своими огромными глазами и показывает, что хочет ещё, ему так нравится, он улыбается. Даже если в этом я проявлена как актриса, я счастлива. Вот так.
– Экспериментальные постановки в театре – насколько они оправданны, по-вашему?
– Режиссёр, с которым я последний раз работала, рекомендовал нам книгу об Антоне Чехове, в которой собраны все скабрёзные подробности его личной жизни и его родных. И когда я читала, я задавала себе тот же самый вопрос: зачем мне это?
Мне кажется, что каждый художник, каждый творец выбирает, в чем ему копаться. И если художнику так надо, вот до слёз, до боли в горле ему надо сделать эту постельную сцену и показать плотскую натуру другого художника – он это сделает и покажет. Но мне кажется, что сегодня мы как раз очень слабы с точки зрения каких-то тонких душевных проявлений: быть искренне добрым, это же вообще за гранью. Быть искренне заинтересованным в другом человеке. Мне сегодня интересно вот это направление исследовать. А не копаться в грязном белье других.
Я предполагаю, что у каждого из нас есть скелеты в шкафу, но нужны ли мне эти чьи-то скелеты, каждый решает сам.
В моём первом спектакле была сцена, где мне пришлось целоваться с актером вдвое старше меня в туалете. А потом мы вытирали ноги, потому что они были запачканы. Вся эта история никак не гармонировала с моим восприятием театра.
В общем, всё зависит от художника. Есть режиссёры, на чьих спектаклях ты понимаешь, что это как раз то, что тебя может держать в этой профессии, к чему ты хотела бы стремиться. Например, Борис Павлович, который поставил в «Глобусе» спектакль «Пианисты». Совершенно тонкий, удивительный спектакль, который бесконечно вызывал во мне слёзы, но на который плохо продавались билеты. Понимаете? Плохо продавались билеты, потому что спектакль очень тонкий, потому что нету какого-то экшена. Но в нём настолько выстроен диалог с самим собой, ты погружаешься в себя и открываешь невероятно новые чувства, проживаешь их вместе с героями. Но мне просто очень грустно, что такие спектакли не котируются.
– Какой зритель, по-вашему, самый трудный?
– Самый трудный зритель тот, который не готов впускать в себя творческий процесс: я пришёл, удивляйте меня. Зритель-ханжа, наверное. Когда он не очень понимает, куда он пришёл и зачем. Когда ему надо, чтобы его развлекали.
– А можно до него достучаться?
– Можно, если в данный момент стоят такие задачи у актера и у режиссёра.
– А если не стоят? Пришёл и ушёл?
– Пришёл, поспал и ушёл. И такое было.
– Есть ли что-то, чего вы боитесь на сцене?
– Из примитивного: страх забыть тексты и смыслы. Но я всегда знаю, когда это может прийти – когда ты немножко отрываешься от земли, эмоции накрывают. Поэтому опускаешь себя вниз.
А как режиссёр я переживаю за своих актеров, и тут я боюсь хамства зрителей. Когда я во имя ребят, боюсь, что могут достать телефон, что-то ответить, боюсь, что встанут и уйдут, боюсь, что не поймут и возмутятся, скажут: «Какого чёрта я здесь делаю?».
Сама, наверное, боюсь безразличия, когда не случается контакта, когда человек что сидел, что не сидел в зрительном зале. Ушёл, и ушёл пустой. Наверное, этого.
– Своему ребёнку вы желаете такой судьбы?
– У него очень чувствительная природа и он очень склонен к тому, чтобы пойти по какому-то творческому пути. Он будет делать выбор сам, я, конечно же, хочу ему самой лучшей судьбы. И мы с его отцом, разумеется, сделаем всё, чтобы ему не пришлось идти и что-то ещё доказывать миру, получать какую-то дополнительную любовь. Ведь каждый артист идёт на сцену, потому что он хочет внимания и любви. Понимаете? Я очень хочу напитать своего ребёнка, чтобы у него всего этого было достаточно, и тогда пусть он творит, если захочет, но творит из состояния достаточности.
– Выходит, актёры инклюзивного театра – недолюбленные?
– Недолюбленные обществом. И моё желание сказать миру: ребята, мы разные, и мы можем прийти в этот мир в любом воплощении. Наша задача – научиться друг друга принимать, позволять проявляться. Ребята в инклюзивном сообществе иногда выдают такие вещи, которые ни один артист не может сделать, потому что у него нет этого подключения к истинной природе, а у ребят с ментальными особенностями это есть. У них всё очень близко: как чувствую, так и живу. И, мне кажется, мы у них должны этому научиться, понимаете. Не больше, не меньше – научиться любить, быть искренними. Мне хочется, чтобы в обществе было больше любви.
Тамара Разумная
