Актер Новосибирского городского драматического театра под руководством Сергея Афанасьева Павел Поляков нечасто беседует с журналистами. Просто всё, что его тревожит и восхищает, он вкладывает в свои роли, искренне проживая их на сцене. Участие Павла Полякова в нескольких проектах Новосибирского областного Российско-Немецкого Дома дало нам возможность поближе познакомиться с этим неординарным и ярким человеком.
– Павел, девочкам свойственно примерять разные роли, они с детства играют в принцесс, невест, волшебниц. Но как мальчишке, который играет в войнушку, стрелялки, может прийти в голову мысль стать актёром? Что для этого должно произойти?
– Мне кажется, существует некий стереотип, что актер – немужская профессия. На самом деле очень даже мужская, хотя внешне она, может быть, таковой не выглядит.
Но ведь внешне, казалось бы, и балет – немужское искусство. Почему мальчики идут в балет? Однако когда узнаёшь, сколько они там трудятся: параллельно с общеобразовательными предметами у них станок, хореография, и на протяжении многих лет они работают над своим телом, чтобы однажды выйти на сцену…
Я увлёкся театром ещё в детстве – занимался в театре-студии «Гистрион» в городе Бердске. И в какой-то момент понял, что никакие войнушки, стрелялки, игры не дают того, что может дать театр. Ведь театр, по сути, тоже игра. Артисты на сцене играют, но это такая игра очень настоящая, подлинная, с большим объемом и разнообразной гаммой переживаемых чувств, эмоций. И чем больше я занимаюсь театром, тем больше я понимаю, что эта игра бесконечна.
– И всё же сначала был педколледж. Почему?
– Там была такая история: я очень хотел после 11 класса пойти в театральный институт, заниматься театром, но были прекрасные люди, педагоги, которые сказали: «Наверное, тебе не нужно этим заниматься. Найди себе профессию мужскую, займись нормальным делом». И я послушал. Ну и, наверное, ещё не был уверен в своих силах, подумал, что театр – это что-то такое юношеское, романтическое, как мечта. Надо закончить нормальный вуз, получить нормальное образование, профессию и, собственно, нормально строить свою жизнь.
Я поступил в педагогический колледж, окончил его, стал учителем информатики 5-9 классов. После окончания колледжа я автоматически зачислялся в пединститут на третий курс без экзаменов, и, отучившись, стал бы учителем информатики 5-11 классов. Но уже на первой сессии в институте меня вдруг осенило, что я куда-то не туда гребу, что это не моё. Ещё три года мне нужно учиться, а меня всё тяготит.
И к летней сессии я уже, честно говоря, не готовился, знал, что буду поступать в театральный институт, а там – будь, что будет: поступлю, значит, мечта сбылась, буду служить в театре и заниматься любимым делом. Нет – значит нет, пойду в армию. Но звёзды так сложились, что я поступил с первого раза. Поступил, отучился, и пошёл служить к Сергею Афанасьеву, он позвал меня в театр. И до сих пор служу в этом театре.
– Собственно, цель у театра и педагогики общая – делать человека чуточку лучше.
– Да, одна из целей. Там есть ещё образовательная и, так или иначе, просвещенческая. Но в целом актер и педагог – это такие профессии, в которых ты полностью растворяешься, целиком отдаёшься своему делу. И самое главное, что ты делаешь это не для себя. Очень важно понимать, что ты делаешь это для своих воспитанников, если мы говорим о педагогике, и зрителей, которые приходят на ваш спектакль. А не для себя.
– То есть всё-таки не для себя?
– Конечно же, нет! Может быть, в студенческие годы, в юности ты можешь мечтать: «Вот, я стану звездой!», но чем больше ты служишь в театре, чем больше погружаешься в профессию, тем больше ты понимаешь, что настоящее служение в том, чтобы отдавать.
– Павел, недавно мы беседовали с вашей коллегой, актрисой Яной Сигида, и она сказала, что «артист идёт на сцену, потому что он хочет внимания и любви». То есть, он восполняет недостающее.
– Не исключено. Знаете, тут такой момент, мне кажется, все же взаимосвязано – чем больше ты отдаёшь, тем больше возвращается. Если ты искренне отдаёшь, то с другой стороны – зрители, партнер, всё вокруг тебя, весь мир начинает тебе отдавать. Но это при условии, что ты искренне отдаёшь.
– Возвращаясь к стереотипу, что актер – немужская профессия. Как часто вы смотритесь в зеркало?
– Не часто, в силу профессии, когда надеваю костюм, когда гримируюсь.
Я как-то подхожу более философски к этому вопросу, для меня мене важна форма, мне важно содержание, суть, а форма – она уже выльется из сути.
– Сыгранные роли оставляют в вас след?
– Да, возможно, есть такой момент. Не в виде внешних проявлений, черт, но то, что все роли так или иначе несут какой-то шлейф, остаются в тебе – это, мне кажется, немножечко такая профессиональная деформация. Ведь каждую сыгранную роль актер примеряет на себя и становится чуть-чуть другим человеком. Он, конечно, остаётся собой, но через персонажа, которого играет, открывает в себе что-то такое, что ему не характерно и не свойственно. Как у человека, возможно, у него все это есть, но нужно пробудить, разбередить в себе какие-то качества и черты своего сценического героя. И ты при этом узнаёшь себя с каких-то других сторон и вдруг понимаешь «О, да я ещё и так могу, у меня это тоже есть, я тоже человек!».
И, конечно, это всё остаётся, а ты из того, каким был, начинаешь трансформироваться, меняться, открываешь потаённые уголки своей натуры. Оказывается ты можешь быть жестоким, сентиментальным, ненавидеть, любить, предавать…
– Наверное, не столько вы, сколько ваш герой, но вы можете понять это в нем.
– Да, но прежде ты должен понять это у себя. Конечно, есть много разных школ, течений, методик, обучающих работе над ролью, но, как говорил Станиславский, это всё-таки «я в предлагаемых обстоятельствах». Всё начинается с меня: как бы я поступил в данной ситуации, что бы я сделал. Ты всё пропускаешь через себя.
– Играя отрицательного героя, вы оправдываете его поступки, ищете причины, по которым он совершает подлость, преступление. А есть что-то, чего в жизни вы никогда не смогли бы оправдать?
– Ну, конечно же есть. Да. Когда работаешь над героем, над ролью, над персонажем, конечно же оправдываешь логику, поступки, действия, и в принципе, нельзя однозначно сказать, вот это хорошо, а это плохо, нельзя всё мазать одной краской: это белое, а это – черное. В жизни, как и в театре, много полутонов. Но для меня, как для человека, конечно же есть какие-то базовые принципы, табу, которое я не смогу нарушить, они очень значимые. В человеке меня, прежде всего, подкупает честность. Я понимаю, что абсолютно честных людей нет, но честность должна быть по максимуму. Поэтому я, наверное, не смог бы оправдать предательство. Даже не предательство – ложь, враньё. Когда ты знаешь, что лгут, и человек чувствует, что ты знаешь, но продолжает лгать. Лучше по-честному сказать…
– На сцене вы играете любовь, верность, страсть. Не обесцениваются ли для вас все эти чувства в жизни? Насколько вы искренни в жизни?
– Я не играю, а, скорее, переживаю их.
– Но, если постоянно переживать искренне, либо с ума сойдёшь, либо опустошишься.
– Дай, Бог, конечно, не сойти с ума. Почему большие великие актеры так быстро уходят – они изнашиваются. Они каждый раз затрачиваются, не берегут себя. Нет такого: «Вот здесь я сейчас себя немножко поберегу, я просто технически сделаю, я просто сымитирую». И можно сымитировать так, что зритель даже не заметит подмены. Я не приписываю себя к великим, но и в жизни, и на сцене стараюсь по-настоящему переживать, а не изображать это технически. Отсюда, собственно, и «Служение».
— Чем ты потом наполняешь себя?
– Всем: окружающими, родными, близкими, любимыми людьми, природой, книгами, музыкой, фильмами, новыми открытиями. Я напитываюсь всем, чтобы потом отдать в театре.
– Если театр начинается с вешалки, чем он заканчивается?
– Он не заканчивается. Это бесконечный процесс. Конечно, ты выходишь из театра, проходит какое-то время, и это уже вопрос профессионализма: кто-то может в одну секунду переключаться, для кого-то этот процесс чуть сложнее, потому что шлейф прожитой на сцене жизни тянется за тобой какое-то время, но потом начинается обыкновенная простая, нормальная жизнь: я – человек, иду домой, захожу в магазин, читаю книги, смотрю кино, встречаюсь с друзьями. Спектакль закончился, и ты живёшь обычной жизнью обычного человека.
Люди часто, узнавая, удивляются: «Вы актер?!», – словно это что-то такое неземное, нечеловеческое. На самом деле мы – обычные люди, которые любят свою профессию, занимаются театром.
На самом деле я – обычный нормальный человек, и, если хотите пообщаться, бога ради.
– Актёр – очень зависимая профессия.
– Я бы с вами поспорил. Когда ты работаешь над той или иной ролью, конечно, у тебя есть представление, как бы ты её сделал. И ты выносишь его на суд режиссёра, потому что очень важно, чтобы кто-то посмотрел на это со стороны, направил, важно, чтобы это было правдоподобно, вписывалось в структуру спектакля. Почему, собственно, и возникла профессия режиссёра (от латинского regere – направлять).
Ты знаешь, ты пробуешь что-то, у тебя есть своё представление о роли, свои образы, но главное, научиться работать с режиссёром, доверять друг другу – не тащить одеяло на себя.
– Сергей Юрский говорил: «Актер — дудка, пустота, гениальное подчинение. Счастье от того, что в меня дудят и звук издается».
– Актер должен быть дудкой со своим звучанием, но не так, что я выдаю только «ля», и ничего другого. В этом случае твоё «ля» будет переходить из спектакля в спектакль, и все роли будут одинаковыми. Режиссёр как гениальный исполнитель позволяет дудке рождать каждый раз новые звуки: как он подует, такой звук и родится, такой спектакль и получится. И дудка при этом каждый раз открывается с новой стороны.
Иногда нужно оставаться пустым, как белый лист, иногда – быть глиной – берите, ваяйте. Но будь ты глиной или листом, ты обладаешь своими качествами, понимаете, своей фактурой.
– У писателей есть такое понятие как «боязнь чистого листа» – ступор перед необходимостью начать новый текст. А в актерской профессии есть что-то подобное?
– Да. Но в силу профессии, ты учишься этот ступор преодолевать. Не бывает так, что актер вышел из театрального института, и он – актер. На самом деле он учится всю жизнь, работая в театре, снимаясь в кино, пишет он музыку или стихи. Он каждый день учится. И в силу опыта, мне кажется, в какой-то определённый момент нужно не думать, а просто начать. Просто сделать шаг, и пусть сегодня будет так. Не «правильно начать», а «просто начать». Если ты не знаешь, как правильно начать, хотя бы просто начни.
– Павел, немного о проектах Российско-Немецкого Дома, в которых вы участвуете: «Венера и Адонис» и «Непростая история». В первом вы играете барона Гримма, во втором – князя Потёмкина, фаворита Екатерины II, которого в письмах она называла «супругом и своим владыкой». На ваш взгляд актера и мужчины, что нужно сделать, чтобы покорить такую женщину, как Екатерина II?
– О, очень хороший вопрос, я как раз ищу на него ответ, работая над проектом. И, мне кажется, режиссёр и актер фильма «Фаворит» очень точно подметили, что женщину такого масштаба как Екатерина можно покорить чем-то искренним и простым. В фильме Потёмкин дарит императрице обычный букет полевых цветов, и в этом жесте искренность и простота, перед которыми она не может устоять, но нужно быть очень смелым человеком, чтобы осмелиться на такой поступок.
Мне кажется, это единственный способ, но не обязательно, что он сработает. Ты можешь быть искренним с миром, с самим собой, но даже в ситуации с Екатериной не факт, что она ответила бы взаимностью кому-то другому.
– Судя по портретам, Екатерина II не была красавицей. Чем, по-вашему, она покоряла мужчин, и на что в женщине вы в первую очередь обращаете внимание?
– Когда человек влюблён, предмет влюблённости кажется ему совершенным. Красота, как говорится, в глазах смотрящего.
И когда мужчина смотрит на женщину, он воспринимает её как целое, как сочетание всего. Ведь если брать отдельно внешность: кому-то нравятся брюнетки, кому-то – блондинки. Но когда ты любишь человека, то в нём всё прекрасно, абсолютно всё, и всё сливается: ум, решительность, смелость, женственность – это может быть сочетание несочетаемого. И в Екатерине для Потёмкина всё сошлось, понимаете?
Конечно, мы воспринимаем её сегодня, прежде всего, как императрицу. Но её любили не только за то, что она была императрицей – умной, незыблемой, думающей в первую очередь о государстве, забывающей о том, что она женщина, что должна быть хрупкой, милой, кроткой. Видимо, это и подкупало мужчин – масштаб личности.
– Один из ваших любимых поэтов – Борис Пастернак. Что покорило вас в его поэзии, показалось созвучным?
– Я влюбился в поэзию Пастернака, прочитав известное стихотворение:
Быть
знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех…
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.
Оно «попало» в меня, и
я потом начал читать другие его стихотворения, прозу. И всё это очень
гармонично сошлось с пониманием моей профессии.
– Пастернак – поэт с очень трудной судьбой. После присуждения Нобелевской премии, от которой вынужден был отказаться под давлением власти, он становится изгоем в собственной стране. Но даже не допускает мысли об эмиграции.
– Да! Я не знаю, как бы я поступил в этой ситуации, я не такого масштаба человек. Но, мне кажется, это было в его природе. Он прославил страну, которая ответила ему травлей, предательством. Но он не перестал творить и отдавать. Это было, конечно, очень трудно, но тем не менее он смог выстоять именно благодаря тому, что бескорыстно творил и отдавал свой талант, и творчество не ради славы, не ради денег, не для того, чтобы, как сейчас говорят, «быть в тренде», наполняло его силой. Делал, что должно, и будь что будет. Поэтому он не мог позволить себе уехать. Он бы себя предал.
– Павел, а что для вас является успехом, кроме очевидного признания?
– Для меня личный успех – это когда я чётко доволен собой – неудачное выражение: «Доволен собой». Никогда на 100% быть довольным собой нельзя, но если ты собой доволен процентов на 80 хотя бы, что ты поработал, и у тебя получилось, то, наверное, вот это и есть успех.
Когда я учился в театральном институте, мастера говорили, нам, что можно играть в зале на две тысячи человек и на 200 человек – не важно, но если ты отыграл спектакль так, что хотя бы один человек задумался о том, что он пережил с тобой на сцене, то ты не зря выходил на площадку, ты не зря день прожил. Пусть даже 399 зрителей встали и ушли, но, если хотя бы один человек задумался, это уже успех.
— Есть ли для вас в актерской профессии какая-то нелюбимая часть работы, рутинная, неинтересная?
– Я не знаю. Каждый день в театре неповторим. И кажется, сегодня я прихожу на ту же репетицию, что была вчера, мы говорим один и тот же текст, мы работаем с одними и теми же партнёрами, но каждый раз всё по-разному, потому что сегодня другой день, сегодня другой человек рядом с тобой. Он внешне тот же самый, с таким же именем и фамилией, но он немножко другой, и каждый раз всё меняется.
Конечно, иногда сказывается усталость, настроение, перестаёшь какие-то моменты замечать, но я заставляю себя уходить от этого, искать что-то новое.
– Павел, как вы относитесь к экспериментам в театре?
– Если это оправдано сутью и целью, нормально. Всё ведь зависит от того, что хочет сказать режиссёр. Если произведение или герой открываются с другой стороны, более интересной, почему нет. Это возможно до каких-то опять же пределов. Как говорил Жванецкий: «Имей совесть и делай, что хочешь».
Нужно иметь совесть, и тогда можно ставить, как угодно, интерпретировать, решаться на эксперименты, но главное иметь совесть – совесть художника, творца и ответственность перед зрителем. Вот, если это есть, то я к любым экспериментам готов. Если эксперимент только ради эксперимента, когда стремятся шокировать формой, не раскрывая сути, не давая возможности открыть и понять эту суть, тогда, конечно, я – не приверженец эксперимента.
– Какой спектакль с вашим участием вы бы посоветовали посмотреть?
– У меня многие знакомые об этом спрашивают: «А на какой бы ты посоветовал спектакль сходить?». И я всегда отвечаю: «Ребята, я вам в этом деле не советчик, потому что на вкус и цвет товарищей нет».
Есть аннотации к спектаклю, описания, отзывы, есть материал, над которым мы работаем, какая история вам ближе, что вам хочется, то и нужно смотреть.
– Но есть же любимая роль?
– Каждый день это совпадает с твоим состоянием. Есть спектакли, где у тебя главная роль и спектакли, где ты занят в массовке, на второстепенных ролях. И там, и там есть желание сыграть, и там, и там есть определенный кайф. Это нельзя сравнивать. Нельзя сказать, что эту роль я люблю, а эту люблю менее.
– Готовясь к интервью, я изучила ваш репертуар, и решила, что обязательно схожу на «Затейника».
– Да. «Затейник» – очень хороший спектакль, мы недавно его поставили. Я не знал раньше этой пьесы Розова. А она сильная, мощная именно с точки зрения человеческих судеб, времени. Как вообще люди жили – это безумно интересные бездны, в которые ты начинаешь погружаться и открываешь для себя и в себе много нового.
– Какие роли вы хотели бы сыграть?
– Конечно, хотелось бы замахнуться на Вильяма Шекспира, мне интересно было бы попробовать себя в Гамлете. Понять и примерить вот это состояние, когда ты один противостоишь целому миру. Как с этим взаимодействовать? Федора Михайловича Достоевского хотелось бы попробовать, вернее, его князя Мышкина – это такие глыбы, галактики… Ты не знаешь, как это сыграть, как приблизить этого героя. Но насколько это, кажется, неподъемно, мощно и масштабно, настолько пленительно манит и хочется хотя бы прикоснуться к этому.
– Я долго не могла решиться посмотреть «Старшего брата» с Сухоруковым, казалось, после фильма с Леоновым сложно сыграть Сарафанова как-то иначе. Но, оказалось, можно. Просто каждый актер осмысливает и передаёт героя по-своему. И каждый раз ты видишь нового «Старшего брата».
– Конечно, и каждый раз ты будешь видеть нового Гамлета. История всем очень хорошо знакома, и тем интереснее увидеть, как этот исполнитель будет создавать другого Гамлета, который, может быть, будет тебе очень близок, а может быть, наоборот, далёк и непонятен. В этом как бы и прелесть театра. Когда что-то близко, знакомо, а что-то открывается с новой стороны, но не попробовав, не поняв, не разобравшись, мне кажется, глупо отрицать и отстраняться.
К вопросу об экспериментах, кстати, я думаю, что очень интересно искать новые смыслы, новое наполнение старых ролей, открывать что-то с новой стороны. Вообще для актера очень важно делать открытия, и для человека, разумеется.
– Какое последнее творческое открытие вы сделали, чем бы вам хотелось поделиться?
– Я люблю музыку больше инструментальную, чем песенную. И в последнее время открыл для себя кинорежиссёра Быкова, Юрия Быкова. Посмотрел несколько его фильмов, и они в меня попали. «Сторож», скажем, философская притча – это не экшен, сюжет развивается медленно, но с каждой новой минутой герои раскрываются всё глубже и становятся всё интереснее. Но я открыл Быкова как композитора. Оказывается, он музыку сам пишет, в соавторстве с какой-то группой людей. Но само открытие меня потрясло. И музыка интересная, мощная. Мало того, что режиссёр интересный, ещё и композитор.
– Но, собственно, взять звуки и гармонизировать их, это, как взять роли и создать фильм.
– Да, это, в принципе, это и есть суть творчества. Взять кучу букв, текста и сделать историю человека с его переживаниями, взять кучу красок и создать картину, взять кучу звуков, создать музыку. Это и есть творчество на самом деле.
Тамара Разумная
На фото – Павел Поляков в постановках Новосибирского областного Российско-Немецкого Дома «Венера и Адонис», или Три любви Екатерины II» и «Непростая история. Екатерина II и Григорий Потёмкин»
