22 августа российская немка Генафефа Александровна Думрауф отметила 90-летие. Генафефа Александровна – активистка немецкого движения, почётный председатель НОООН «Видерггебурт», именно она стояла у истоков создания Российско-Немецкого Дома и внесла огромный вклад в сохранение и развитие культуры, языка и традиций российских немцев Новосибирской области.

 

 

Генафефа Александровна рассказала редакции газеты «SZ plus» об истории ее семьи, о ее нелегкой жизни, в которой каждый увидит её твердый характер, её бойкость, отзывчивость, человечность и доброту.

Мне было 13 лет, когда вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». Я многое помнила до мелочей, но сейчас уже возраст не тот – не молодею, вот и забывать начала.

Мы жили в деревне Прайс Зельманского района Саратовской области. Деревня состояла из 12 длинных ровных улиц, которые выходили прямо к Волге. Это было очень красивое место. В 1937 году выдался урожайный год. Зерна уродилось столько, что девать было некуда. Помню, что отец говорил, что амбаров столько не построено, сколько пшеницы. Тогда люди стали высыпать зерно прямо на чердаки своих домов. И в том же году по линии НКВД забрали нашего отца. Приехали за ним ночью, а когда встали утром, то оказалось, что половина деревни мужчин тоже нет. До сих пор помню, как плакали женщины, в одночасье оставшиеся без мужей.

В тот день, когда вышел Указ «О переселении…», моя мама пошла в магазин за ватой для матраса. Я помню её лицо, когда она вернулась домой. Я помню, как она бросила эту вату на пол и просто завыла от горя. Мы лишались всего, что было нажито. У нас был добротный дом, всё только выкрашено-выбелено, и тут как гром среди ясного неба — это известие. Уже в сентябре пошли первые эшелоны в Сибирь и Казахстан. Всего за время депортации из Саратовской области выехало тринадцать эшелонов с российскими немцами.

Я, мой младший брат Виктор и мама, одними из последних покинули свою деревню. Дело в том, что мама работала на нашем небольшом молокозаводе, где делали сыр, масло и другие молочные продукты. Все оборудование завода числилось на ней и пока она его не передала другому человеку, она не имела права уехать. Я помню, как опустели наши улочки, как скот ходил из двора во двор. Коровы, не доенные уже которые сутки, уже не мычали – выли. Собаки, заслышав человеческую речь бежали в поисках хозяев, даже куры, ушли со своих дворов и пришли туда, где ещё оставались несколько человек. Уже в начале сентября приехали первые семьи в наши дома. Это были белорусы, ингуши, чеченцы. Именно тогда мама передала оборудование завода одной семье, и мы сели на пароход, который довез нас до вокзала, где мы сели на поезд и отправились в неизвестность.

Ехали мы долго, это был товарный вагон, в котором не было ничего. Около месяца мы ездили по дорогам, стояли в отстойниках. Однажды, двое суток простояли в Алма-Ате, уже начали думать, что всё, приехали, но нет – поехали дальше и конечной станцией стал Каргат. В тот день на вокзал приехали люди из деревень, которые могли забрать депортированных к себе в дом. Нас взяла одна женщина из села  Комендантка Доволенского района, у которой был только сын. Так мы и стали жить впятером в их небольшом доме – двое их и нас трое. Непросто было нам на чужой земле, мало того, что из вещей почти ничего не было – брали только то, что могли унести в руках, так ещё и не знали русского языка.

Сразу после переезда стали мобилизовать молодых парней, как говорили: «В армию пойдут они». Я, как одна из немногих, кто знал русский и немецкий язык, стала для них в качестве переводчика. Меня возили по многим районам области и везде я говорила одни и те же слова: «Собрать только самое необходимое и явиться на место сбора». Мама тогда боялась, что потеряет меня – с утра до вечера меня не было дома. Когда стало холодать мне дали тулуп и валенки, и я также продолжила ездить по деревням и селам, оповещая о печальном известии. Словом «армия» тогда прикрывали трудармию.

В декабре началась мобилизация женщин в трудармию. Забирали всех, несмотря на количество и возраст детей. Есть ребенку три года – тогда в трудармию! Забрали и мою маму, а вскоре нас выселили из дома. Пять немецких семей, состоящих только из детей и одной пожилой женщины, которую из-за возраста не забрали, поселили в ветхую постройку. Несмотря на то, что в ней была печка-буржуйка, она продувалось всеми ветрами. Через маленькие окошки-амбразуры еле проходил солнечный свет. Жить там было невозможно. Помню, как мы с братом ходили собирали картон, фанеру, ненужные тряпки, чтобы хоть как-то утеплить тот дом, но всё было тщетно – жить там было нельзя.

Мы стали скитаться по улицам, днём побирались, а ночевать приходили в коровник. Там за день животные надышат – тепло, мы придем, сено постелем между коровами, укроемся тем же сеном – да так вот и спали. У нас была маленькая железная кружечка, в которую мы немного сдаивали молоко у коров по утрам и снова шли на улицу.

Так меня заметил один мужчина. У него была больна жена и поэтому некому было сидеть с двумя детьми. Так, будучи ещё сама ребенком я стала присматривать за маленькими ребятишками, а он за это давал мне еду. Моего брата он устроил в бригаду механизаторов. Я и по сей день благодарна ему за всё, что он для меня сделал.

В один из февральских дней этот мужчина подозвал меня к себе и сказал: «Сегодня последний раз уезжают женщины в трудармию. Ты и Виктор должны доехать с ними до Каргата, а там пересядьте на поезд до города. Найдите свою мать, не дело это жить без родителей!» Он договорился с председателем и мне принесли три килограмма муки, чтобы я смогла напечь нам лепешек в дорогу. В то время у нас не было уже абсолютно ничего – всё, что было привезено с Поволжья – было выменяно на продукты в голодное время. Одежда ещё какая-то была, а обуви не было совсем. Мужчина притащил телячью шкуру, разрезал её на куски, вывернул шерстью внутрь, чтобы было теплее, соломы ещё туда засунул и поверх ноги затянул это всё веревкой. Вот в таком виде мы и поехали в город. Доехать до Каргата нам не составило труда, а вот уже там нам не раз отказали в просьбе взять нас на поезд до Новосибирска. Уже потеряв всякую надежду уехать, я подошла к проводнице вагона, объяснила ей ситуацию, на что она ответила отказом. Всё это время в тамбуре стоял солдат на костылях без одной ноги, отодвинув проводницу, он сказал подняться нам в поезд. Когда мы оказались рядом с ним, я увидела слезы на его глазах, обращаясь к проводнице он сказал: «У меня дома трое маленьких детей меня ждут! Ну что здесь такого, если эти ребята доедут с нами до Новосибирска!?» Проводница ничего не ответила и пустила нас в вагон, который был полностью отдан под раненных. Как только поезд тронулся нам тут же стали приносить хлеб, чай и сахар. Мы тогда были на седьмом небе от счастья! Но счастье длилось недолго – через несколько минут по вагону стали ходить контролеры, которые завидев нас тут же подняли шум: «На следующей же станции высадить этих детей!» на что солдат, благодаря которому мы оказались в поезде, поднялся и сказал, что в проходе встанет, но не допустит, чтобы нас высадили. И, несмотря на то, что контролеров было трое, они отступились, промолвив лишь: «Ладно, пускай едут».

В Новосибирске мы не могли найти Западный поселок, долго блуждали по улицам, пока нам не встретилась девушка, которая направлялась туда же. По дороге мы разговорились, и она сказала, что сама из Ленинграда, живет сейчас в Западном поселке и вот, что странно: совсем недавно, там, где жили немцы, возвели забор и поставили проходную. Довела она нас до будки вахтера, а сама пошла своей дорогой. На наше счастье охранника на месте не оказалось, и мы беспрепятственно зашли на территорию зоны. Там было три барака и расспросив встречающихся нам людей, мы узнали, в каком именно живет наша мама.

Зайдя внутрь перед нами открылась следующая картина: длинное помещение, в центре стоят две буржуйки, а вдоль стен 70 кроватей. Тогда женщины работали в три смены на заводе, который сейчас называется «Сибтекстильмаш», а в годы войны он носил простое название – «Завод 556». Когда мы пришли в барак, наша мама как раз была на смене, и одна из женщин, узнав, чьи мы дети, скорее побежала на работу, чтобы сообщить нашей матери такое радостное известие. От такой новости мама упала в обморок, а когда пришла в себя, то первым же делом хотела посмотреть на нас. Когда я её увидела, то не сразу узнала – настолько она похудела. После обморока она три дня не могла прийти в себя – лежала на кровати, а мы с братом, сидели по обе стороны от неё и держали её за руки. Вот так и соединилась наша семья. Чуть позже мы из общего помещения барака переехали в маленькую комнатушку, где раньше кипятили воду. Нам дали один топчан («топчан – деревянная кровать или диван без спинки» – прим. ред.), два матраса, тумбочку и стол.

Ещё когда мы жили в деревне, наша мама сбежала из трудармии. Тогда везде объявляли, что если найдут дезертиров, то наказанием для них будет двадцать лет тюрьмы. В деревне многие знали, про то, в каком доме скрывалась наша мама, но никто её не выдал. Помню, что к ней пришёл председатель и сказал: «Маргарита Захаровна, пойдите с повинной на завод. Вам простят. Если вы сами вернетесь». И, действительно, в тюрьму не посадили, но в качестве наказания вырезали из продовольственной карточки 200 грамм хлеба.

Спустя некоторое время после переезда в город я пошла устраиваться на работу на тот же завод, где работала моя мама. Меня не взяли, объяснили это тем, что слишком мала и худа. На заводе такие гильзы изготавливали, что чуть ли не с меня ростом были, и по весу я им тоже уступала. Но без дела я не осталась сидеть – по ночам работала в столовой – чистила картошку, мыла посуду, делала уборку. Мне нравилась эта работа ещё и тем, что каждое утро мне в котелок накладывали еды и отправляли домой. Но и днем я тоже находила себе занятия: ходила на рынок за хлебом для тех, кто не мог это сделать, а также в одном магазине клеила хлебные карточки. Крутилась как могла. Все удивлялись: «Какая хваткая девочка – за что ни возьмется – обязательно у неё это получится!»

В 16 лет я устроилась в жилищно-коммунальный отдел и уже тогда стала получать хлебную карточку. Жить стало проще. Брат к этому времени тоже устроился на работу. Потом я вышла замуж, а когда появился ребенок, то стала его оставлять с мамой. Она к тому времени была уже на инвалидности и работать не могла, но мы с братом ей всегда помогали. До последних дней она жила вместе со мной.

С своим мужем Иваном я познакомилась здесь же. Он жил чуть подальше. Вечерами и он и я ходили на танцы. А что молодёжи надо – поели хлеба, воды попили и потанцевать захотелось. Он был робкий, и уже когда мы поженились, признался мне, что долго боялся подойти ко мне. Видел, какая я активная и боялся, что ничего у нас не получится. А ещё, в тех бараках, где жил мой будущий муж, жили женатые мужчины из Рязани, Тулы и других городов европейской части России. Они заглядывались на наших девушек, дружили, с кем-то даже начинали жить, а потом стали сюда приезжать их жены, так что тут было! И смех, и грех, как говорится.

Что касается моего отца, то он так и не вернулся. Позже, мы узнали, что он был в Магадане и прожил там вплоть до 1948 года.

На заводе я проработала 51 год и 3 месяца, была награждена медалями, а потом стала членом Новосибирской областной общественной организации немцев «Видергебурт», и спустя некоторое время стала там председателем. Помню года, когда российские немцы массово стали уезжать из России в Германию. Среди моих знакомых тоже немало тех, кто уехал на родину предков. У меня тоже была такая возможность, но я не поехала. Моя Родина – Россия. И что бы ни случилось, Германия не станет для меня роднее.

Дважды у меня была возможность поехать в Саратовскую область в Зельманский, а ныне Ровенский район, чтобы посмотреть, что сейчас стало с моей родной деревней, но и здесь я отказалась ехать. В моей памяти остался новый, красивый, добротный дом и если сейчас я не увижу его, то не переживу этого. Одна моя знакомая, после поездки в Саратовскую область попала в больницу с сердечным приступом. Когда я пришла её навестить, спросила, что же она там увидела. Она ответила: «Ничего». Ничего не сохранилось, даже кладбища уже нет. Всех, кто когда-либо собирался ехать туда, я предупреждала, что там их будет ожидать совсем иная картина, нежели у них в памяти. Меня неоднократно спрашивали, почему же за всё время я так и не воспользовалась возможностью навестить родные края, на что я всегда отвечаю: «Я берегу своё сердце и свои воспоминания».

О депортации Генафефа Александровна размышляет так: «Никакая депортация, никакая война не могут остановить движение жизни. Люди продолжают любить, рожать детей и мечтать о счастье и мире на земле».

И сегодня, несмотря на почтенный возраст, Генафефа Александровна продолжает вести активную общественную деятельность. Ей по-прежнему небезразлична судьба российских немцев. Она с удовольствием помогает людям. Она рада поделиться своими знаниями. Генафефа Александровна всегда открыта к диалогу, честна и добродушна.

Пресс-служба НО РНД